Тонны листов исписаны комментариями к произведениям, ставшим классикой, и кажется, что ничего нового открыть уже не удастся... Но можно посмотреть другими глазами, и откроются совершенно неожиданные смыслы. Старая классика, прочитанная по-новому, способна удивлять.
Братья Вайнеры
«Эра милосердия»
Я, когда разведротой командовал, любил к наблюдателю нового человека подсылать — старый ему видимую обстановку докладывал, а тот свежим глазом проверял. И, представьте, очень удачно это порой получалось, потому что у наблюдателя от целого дня напряженного всматривания глаз, что называется, замыливался; он, чего и не было, видел и, наоборот, не замечал порой того, что внове появлялось. Понимаете?
Так и у нас порой «глаз замыливается», мы перестаём видеть новое. Особенно если читатель — учитель с многолетним стажем, знающий текст, казалось бы, почти наизусть.
В роли «свежего взгляда» на классическую русскую литературу я и предлагаю прочтение нашей классики японцами.
Лишь после 1868 года во времена глобальной государственной реставрации белое полотно с изображением красного круга стало и официальным торговым флагом империи.
© Удивительная Япония
Японцы открывают для себя другой мир в конце XIX века (точнее, после 1867 года), когда они отошли от политики полной изоляции. Только тогда появляются первые переводы зарубежной литературы, и среди них — переводы с русского.
Думы цветка, мечты бабочки, Джон, Мари и Пушкин
Первым русским автором, которого открыли в Японии, стал Александр Сергеевич Пушкин, что нас совсем не удивляет. В 1883 году выходит книга с чисто японским названием «Думы цветка и мечты бабочки. Удивительные вести из России». Трудно в ней узнать «Капитанскую дочку».
История «русского бунта, бессмысленного и беспощадного» была для японского читателя удивительной, даже шокирующей — подобное совершенно не свойственно японскому менталитету. Даже если учитывать, что это время в Японии — эпоха перемен, своего рода революция сознания. А уж кто здесь размышляющий цветок, а кто мечтающая о любви бабочка, читателю нетрудно догадаться.
Почему же все-таки «Капитанская дочка»? «Верность, справедливость и мужество — три природные добродетели самурая» — так гласит бусидо, кодекс самурая». Это ли не законы чести, по которым живут и герои Пушкина? Если представить, как мог бы выглядеть Петруша Гринев в Японии, то это был бы примерно такой портрет юного самурая:
Отрывок из статьи «Японские иллюстрации к "Капитанской дочке"»
Журнал «Нива», 1910 г.
В 1883 году русские и не подозревали, что в Токио на книжном рынке впервые появился тщательно сделанный перевод "Капитанской дочки" Пушкина на японский язык, да еще вдобавок украшенный иллюстрациями. И какими иллюстрациями! Стоит посмотреть на изображение императрицы Екатерины, читающей просьбу Мироновой о помиловании Гринева, или сцены, где Гринев в полосатом костюме прощается с возлюбленной в присутствии отца Герасима и его попадьи, одетых во что-то невозможное. Екатерина у него с лицом настоящей узкоглазой японки...
Перевод, изданный в 1883 году, ныне составляет величайшую библиографическую редкость и, по уверению самих японцев, его ни за какие деньги нельзя достать в книжных магазинах Токио.
Но любовная история не нашла такого отклика у читателя, как история становления «русского самурая». Надо заметить, что Пушкину вообще редко везло с переводами.
Первый Нио русской литературы
У японцев принято около ворот храма ставить статуи Нио — божеств-охранителей. Своего рода «Нио русской литературы» японцы называют Тургенева и Толстого (Уэмура Масахиса в статье «Русский роман и романисты», 1890). Несколько неожиданное для русского читателя утверждение: мы, наверное, другие имена назвали бы (может, Толстого, но имя Тургенева здесь удивляет).
А кого бы вы назвали «Нио русской литературы»?
У японцев природа замершая, у Тургенева — изменчивая, как человеческие чувства.
У японцев природа — это cимвол, у Тургенева она существует сама по себе.
Японцам казалось, что происходит «расколдовывание природы»: слышится дыхание ветра, весна берет своё, а осень недовольно ворчит. Природа очнулась и ожила.
Когда дети узнают об этом на уроках литературы, они тоже по-другому начинают читать описания природы у Тургенева, пытаются заметить ее изменения, прислушаться к голосам, разглядеть лица. И становится понятным юному читателю, зачем в «Бежином луге» шесть (!) пейзажей сменяют друг друга в течение одного дня: это воплощение мыслей и переживаний самого героя.
Фтабатэй Симэй
переводчик И.С. Тургенева, японский писатель, основоположник реалистического направления. Цитируется по книге Фтабатэй Симэй «Мои принципы художественного перевода»
Возьмем для примера Тургенева; его поэтическая идея не напоминает ни зиму, ни осень. Это весна. Но это не ранняя весна и не середина весны. Это конец весны, когда вишни в полном, буйном расцвете и уже чуть-чуть начинают осыпаться. Как будто идешь по узкой тропинке среди вишен лунным вечером, когда призрачная, прекрасная весенняя луна сияет в далеком, подернутом туманной дымкой небе.
Иначе говоря, то, что в этой красоте сквозит какая-то грусть, — вот это и есть поэтическая идея Тургенева.
Совершенно по-новому для японского читателя зазвучала и тема любви. Все люди, независимо от национальности, переживают сложные и тонкие чувства. Но в мире японской литературы не было принято об этом писать, как не было принято об этом говорить в обществе. Японский читатель довольствовался незамысловатыми похождениями бывших самураев и гейш — витиевато о простых чувствах.
Автором этих снимков является родившийся в 1833 или 1834 году на острове Корфу Феличе Беато (Felice Beato), который стал одним из первых фотографов, увековечивших на своих снимках экзотический Дальний Восток.
Герои же Тургенева испытывают душевные муки, страдают, переживают... И как об этом рассказать старыми словами (простыми словами о сложных чувствах)? Японские переводчики столкнулись с проблемой: старые иероглифы несут другой смысл (например, «любовь» — более приземленное содержание) и надо им придавать уже несколько иное значение. Так открываются новые страницы в японской любовной литературе, описывающие сложный мир чувств.
Для Японии конец XIX века — это эпоха перемен. Японцы уже не хотят жить, как жили предыдущие поколения, в закрытом и изолированном мире, — они жаждут перемен, обновлений. И неудивительно, что герой «Отцов и детей» Тургенева показался близким и узнаваемым.
Однако здесь нас ждет новое открытие. Знакомство японского читателя с именем Тургенева началось с социальной темы, столь важной для Японии конца XIX века.
Рехо К.
До сих пор считали, что первыми японскими переводами из Тургенева были «Свидание» и «Три встречи», увидевшие свет в 1888 году. Однако нам удалось обнаружить самый ранний японский перевод тургеневских произведений — стихотворение в прозе «Порог», опубликованное в газете «Тёя симбун» 28 декабря 1883 года. Японский перевод «Порога» имеет подзаголовок «Беседа Тургенева».
Японский переводчик (без подписи) несколько иначе заканчивает стихотворение Тургенева.
В оригинале:
«— Святая! — пронеслось откуда-то в ответ».
Перевод:
«Вдруг с неба раздались громкие звуки. Небо воздает хвалу девушке: — Ты святая, мудрая! Преданная своей родине!»
В этом переводе потерялись и тургеневские сомнения, и неоднозначность ситуации. Слишком всё прямо.
Тургенева безымянный переводчик называет «учёным из партии нигилистов». Интересно познакомить и наших читателей с таким прочтением. Согласимся ли мы, что писатель «по одну сторону баррикад» со своей героиней?
В 1886 году Фтабатэй Симэй переводит тургеневский роман и дает ему название «Нравы партии нигилистов». Как вы, наверное, догадались, это подзаголовок «Отцов и детей». Так Тургенев стал для японского читателя отцом нигилизма, да и всей русской демократии.
Так японский читатель Тургенева делает для себя целых три важных открытия:
- Природа живая и изменчивая, как сам человек.
- Самые тонкие оттенки чувств (и любви в первую очередь) могут стать предметом изображения в литературе — читателя это очень интересует.
- Искать свой путь, даже отрицая ценности и опыт отцов, свойственно любому человеку, независимо от национальности и исторической ситуации.
Второй Нио русской литературы
Второго Нио русской литературы, Льва Николаевича Толстого, японцы открывают для себя сначала как публициста. Во время русско-японской войны Л. Н. Толстой написал статью с говорящим названием «Одумайтесь!», которую в России публиковать не стали, а вот в Японии она была встречена с радостью. В этой статье Толстой пишет о разрушающем влиянии Запада на восточную цивилизацию, и это нашло отклик у японцев. Толстого в Японии называют Учителем.
Интересна история, как японцы открыли для себя главный роман Толстого. Первый перевод «Войны и мира» был сделан одним студентом — для себя.
«Плачущие цветы и скорбящие ивы. Последний прах кровавых битв в Северней Европе» — так на японский лад назывался роман Толстого. В предисловии переводчик рассказал о сказочном силаче У-ко, который был необыкновенно силен, но обстоятельства оказались сильнее него... Какой же читатель не узнает в мифическом силаче Наполеона! И станет понятно, почему скорбят ивы и плачут цветы. И полны японского очарования названия глав в этом переводе:
«Ива, стряхивающая снег, — возмущение праздной жизнью Шерер»,
«Цветок, плачущий под дождем, — тоска Лизы о муже»,
«Обезумевшая бабочка, промокшая от холодной росы (юная Наташа Ростова), завидует любви Николая и Сони»,
«Луна и цветок спорят о чудесах. Ликующая радость встречи Ростовых» и т. п.
Александр Шифман. Лев Толстой и Восток. Толстой и Япония.
В этом романе переводчик не стремится сохранить нейтралитет — он выступает как яркий, эмоциональный читатель: одних героев любит, над судьбами других льёт слезы, третьих ненавидит. И японский читатель не испугался масштаба эпопеи. А русскому читателю остается расшифровывать символы цветов и бабочек, наполнивших роман Толстого.
Достоевский и вопросы без ответов
И всё же самое существенное влияние на японскую литературу оказал Фёдор Михайлович Достоевский. Маленький человек, пытающийся вырваться из общепринятых устоев, оказался близок японскому читателю. Об этом писали и в XX веке, об этом говорят и сегодня. Последний перевод «Братьев Карамазовых» — самый продаваемый зарубежный роман. Вопросы без ответов Достоевского в Японии так же актуальны, как и в России.
Переводчик Достоевского — Икуо Камэяма, литературовед-русист, ректор Токийского института иностранных языков, создал принципиально новый перевод: герои романа говорят на языке XXI века и оказываются удивительно близки читателю.
Очень интересны советы, которые дает переводчик:
Икуо Камэяма
ректор Токийского института иностранных языков, переводчик
«Преступление и наказание» желательно прочесть до 18 лет, максимум до 20. После окончания вуза делать это уже поздновато. «Идиот» — повесть о любви, и ее я бы посоветовал тем, кто сам испытывает муки этого чувства. Самое страшное произведение Достоевского — «Бесы» — можно, в принципе, читать в любом возрасте, но лучше после 22 лет: в молодости вам вряд ли удастся его правильно осмыслить. Что же касается «Братьев Карамазовых», то обязательно возьмите его в руки, когда уйдет из жизни ваш отец, а затем перечитывайте каждое десятилетие — так вы сможете по очереди отождествляться с действующими лицами вашего поколения и более глубоко прочувствовать роман».
Одна цитата — и целый шквал вопросов обрушивается на нас:
- Почему «Преступление и наказание» обязательно читать в юности?
- Разве «Идиот» — о любви, а не вере, не о новом Иисусе, оказавшемся в Петербурге конца XIX века? О любви к кому? А может, о любви и вере — это одно и то же?
- Чем страшны «Бесы»? Почему роман так называется?
- Кто главный герой «Братьев Карамазовых»? Как меняется прочтение романа в зависимости от выбора главного героя?
Вот так предлагают японцам читать Достоевского — всю жизнь. Читать и перечитывать. А мы сами всё ли прочитали? Или остановились на не до конца прочитанном в школе «Преступлении и наказании»? Не ограничиваем ли мы себя, лишая вечных ценностей, которые признаны во всем мире?
Афиша «Вишневого сада» Японского театра в Токио.
Цветущая сакура Чехова
И наконец, Антон Павлович Чехов. Конечно, «Вишнёвый сад» абсолютно созвучен японскому культу цветущей сакуры. Что может быть красивее для японца? Представления о прекрасном оказались близки. Особенно понравилась японским читателям чеховская лаконичность.
Ноябрьская ночь.
Антона Чехова читаю.
От изумления немею.
Все эти зарисовки можно использовать на уроках литературы: и как штрихи к портрету писателя, и как заключительные уроки-повторение, и как вызов, провокация (А мы так же читаем?). А ещё это — воспитание толерантности и расширение горизонтов нашего сознания.
Остаётся и нам читать наших классиков, немея от изумления, делая все новые открытия, удивляясь их многогранности и глубине.
