К началу 1910-х годов Российская империя содрогалась от грохота международных конфликтов и внутренних революций. Позади были русско-японская война и Первая русская революция. Впереди — Первая мировая и Февральский переворот. Всё сорвалось с привычных мест, всё стало не таким, как прежде. «Одна война проиграна, другая — мировая война — предстоит, а вы — маленький еврейский мальчик с сердцем, полным русских пятистопных ямбов», — так описывает это время Иосиф Бродский глазами Осипа Мандельштама в эссе «Сын цивилизации». «Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля», — напишет Мандельштам в 1918-м.
Источник: wikireading.ru
Ну а пока… Значительного размаха в России достигает общественно-политическое движение. Вместе с рабочими, крестьянами, интеллигенцией выступали и студенты. Начиная с 1899 года, студенческие волнения носили практически непрерывный характер. Университеты и институты становились очагами студенческой вольницы. Некоторые из них выделялись особо.
Остановимся на Петроградском психоневрологическом институте. Организованный в 1907 году, он неразрывно связан с именем своего основателя Владимира Михайловича Бехтерева. Бехтерев на тот момент — один из передовых учёных Российской империи. Он разрабатывал социально-психологическую теорию, в частности, направление социальной перцепции. Ключевыми вопросами для него являлись вопросы психического влияния, внушения и его роли в обществе. В 1921 году вышел его труд «Коллективная рефлексология», многие данные для этого труда он черпал в русских революциях 1905 и 1917 годов.
Источник: psychiatry.spb.ru
Сподвижник и фанатик своего дела, Бехтерев все силы отдавал работе. Спал обычно не более 5-6 часов в сутки, засыпая в 3 часа ночи. Едва проснувшись, он принимался за работу над рукописями. В быту он был нетребователен. Часто проводил приёмы больных на дому с восьми часов вечера и нередко до глубокой ночи. Это подтверждается и словами современников.
Источник: wiki
Читайте также:
Укрощение рутины: распорядок дня великих людей
Корней Чуковский вспоминает в дневнике анекдот, рассказанный ему о Бехтереве. Ночь. Бехтерев устал. Принимает пятидесятого пациента. Ему хочется спать. Он прикладывает ему к груди трубку — и засыпает на миг. Потом просыпается и говорит: «У телефона академик Бехтерев! Я слушаю».
Что было необычного в детище Бехтерева, Петроградском психоневрологическом институте? Созданный на частные пожертвования, он мог позволить себе некоторую автономию от государства. По полному праву за ним закрепилась репутация «самого вольного института».
Свой институт Бехтерев видел как институт по всестороннему изучению личности человека, для чего нужны были и гуманитарные науки. В институте был основной факультет, обучение на котором было обязательным в первые два года, затем можно было выбрать направление: историко-филологический, юридический, медицинский, физико-математический или естественно-исторический факультет.
Источник: Центральный государственный архив кинофотофонодокументов Санкт-Петербурга
Существенным отличием института было то, что в нём не было привычных для царской России ограничений: принимали туда как юношей, так и девушек, лиц любого вероисповедания. Бехтерев не соблюдал привычной еврейской нормы. До этого женщин принимали студентками только на Бестужевские курсы, в Педагогический женский институт и Женский медицинский институт.
Неудивительно, что «самый вольный институт» привлекал самых прогрессивных студентов. Сводки полиции показывают, что слушатели института принимали активное участие в общественной жизни страны.
Кто же учился здесь?
В 1912 году студенткой историко-филологического факультета становится Лариса Рейснер. Её отец, Михаил Рейснер, «красный профессор», как его называли за симпатии к большевикам, преподавал в институте общее государственное право. Сама Лариса стала впоследствии легендарной личностью революционной эпохи. Красавица и поэтесса, возлюбленная Гумилёва, она стала женским воплощением революционной стихии. Зашла в революцию запросто, как в новую квартиру. В 1917 году явилась в Смольный и на вопрос: «Что вы умеете делать?» — отвечала: «Умею ездить верхом, могу быть разведчиком, умею писать, могу посылать корреспонденции с фронта, если надо, могу умереть, если надо…». Как тут не вспомнить Маяковского: «Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось» («Я сам»).
У неё всё это будет: очерки и книги, участие в морском братстве, дипломатическая миссия в Афганистане и проживание под чужим именем в Берлине. Лев Троцкий скажет о ней, комиссаре Морского генерального штаба, что она «соединяла в себе красоту олимпийской богини, тонкий ум и мужество воина». Ею восхищались Карл Радек, Шкловский и Шаламов, Борис Пастернак дал имя героине своего романа «Доктор Живаго» в память о Рейснер. А драматург Всеволод Вишневский писал с неё образ главной героини своей пьесы «Оптимистическая трагедия» (1932): «Ну, кто ещё хочет попробовать комиссарского тела?».
Скакала на коне, болтала по-немецки, дружила с Троцким, писала родителям: «Вышлите с первой оказией шляпу и моё осеннее пальто. Хожу в невообразимом виде и мёрзну. Все вещи остались в Казани. Адрес: Свияжск, штаб 5 армии, политкому отдела разведки Раскольниковой». Умерла от банального тифа.
У Бехтерева же, говорят, была любимой ученицей. Да и как иначе, если ей удавалось с такой легкостью совмещать научное знание и лирическое отношение. Рейснер нередко писала «научные» стихотворения. Одно из них называлось «Песня красных кровяных шариков»: «Мы принесли кровеносные пчёлы / Из потаённых глубин/ На розоватый простор альвеолы/ Жаждущих соков рубин…».
Это может быть интересно:
Что такое science art?
Бехтерев и сам не чурался поэзии. В своей статье «Бессмертие человеческой личности как научная проблема» (прочитанной в качестве лекции на торжественном акте института в феврале 1916 года) Бехтерев писал: «Если вместе со смертью навсегда прекращается существование человека, то спрашивается, к чему наши заботы о будущем? К чему, наконец, понятие долга, если существование человеческой личности прекращается вместе с последним предсмертным вздохом? <…> Нет, ни один вздох и ни одна улыбка не пропадают в мире бесследно… Человеческая личность продолжает своё существование во всех тех существах, которые с ней хотя бы косвенно соприкасались, и таким образом живет в них и в потомстве как бы разлитою, но зато живет вечно, пока вообще существует жизнь на земле».
Бехтерев цитирует стихи Надсона и князя К. Р., находя в их произведениях поэтическое подтверждение своих научных изысканий.
Так и Лариса находила свое бессмертие в революции. Спустя годы в некрологе «Милый спутник» Михаил Кольцов напишет о ней: «Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому, отборному человеческому экземпляру? Сколько радости и бесценных богатств могла дать людям эта яркая человеческая жизнь!.. Рейснер была наиболее интеллигентом в самом лучшем смысле этого слова. Она была человеком особо тонкой, высокой интеллектуальной культуры».
Позабыв привычную домашнюю жизнь, бросались в революцию. Вот и Михаил Кольцов — тоже соученик Рейснер по Бехтеревскому институту. Моисей Фридлянд (настоящее имя Михаила Кольцова) был сыном купца III гильдии, владельца обувной лавки в Киеве. Но, вопреки ожиданиям отца, он не стал продолжателем его дела. В 1915 году он подаёт прошение о зачислении на основной факультет психоневрологического института.
Никаких склонностей к медицине у Кольцова не было. Обучение здесь было возможностью попасть в бурную студенческую среду, где кипели страсти между большевиками и меньшевиками, марксистами и народниками, реалистами и декадентами. В журнале «Путь студенчества» постоянно публиковались заметки начинающего журналиста.
Источник: wikipedia.org
Это может быть интересно:
Like, share, follow. Николай II, Ленин и другие в формате соцсети
Наступает 1917 год. Кольцов посещает Таврический и Смольный, жадно фиксирует все события той неслыханной поры в своих очерках: «Февральский март», «Октябрь», «Пыль и солнце». Имя Кольцова тогда ещё не было широко известно. Но, как и Лариса Рейснер, Кольцов не был кабинетным работником, не мог оставаться в стороне от исторических событий, его влечет непосредственная жизнь, «жизнь врасплох» (как говорил его приятель, режиссер Дзиги Вертов). В 1918 году Кольцов увлекается кинематографом, командируется в Смоленск и в Киев, публикуется в газетах «Киевское эхо» и «Вечер» (именно эти публикации станут потом одним из пунктов обвинений в антисоветских преступлениях). С риском для жизни ему удается проникнуть в лагерь петлюровцев, осадивших Киев и опубликовать свой рассказ об этом.
В 1921 году прогремело восстание моряков в Кронштадте. Кольцов отправляется и туда. «— А вот тут… — сказал брат, останавливаясь у какой-то кирпичной стены, и голос его дрогнул. — Здесь было так. Здесь стояла группа арестованных мятежников. И среди них — пожилой моряк, до ужаса похожий на нашего папу. Такого же роста, в очках, курносый, с такими же пушистыми усами, за которые ты маленьким любил его хватать, а он при этом делал вид, что хочет тебя укусить. Я остановился и с ужасом на него уставился. Он это заметил и как-то слабо, жалобно улыбнулся. Их всех ждал неминуемый расстрел. Не могу этого забыть…» — передавал впечатления Кольцова его брат, художник Борис Ефимов.
Источник: virtualrm.spb.ru
В 1923 году Кольцов воссоздаёт журнал «Огонёк» и становится его главным редактором. Кольцов говорил: «Мы решили попробовать, удастся ли под старым названием поставить советский журнал». Журнал «Огонёк» был дореволюционным изданием, которое издавалось в Петербурге с 1899 по 1918 год. С приходом Кольцова у него началась новая жизнь. Впрочем, не обходилось без курьёзов. Начальник Главлита возмущался: «Вы решили взять для такого журнала название пропперовского публичного дома».
Но энергия Кольцова победила. А журнал стал расходиться многотысячными тиражами.
Когда в Испании началась гражданская война, Кольцов тоже не мог остаться в стороне. Там он работал под псевдонимом Мигель Мартинес. А материалы, собранные на этой войне, стали основой его книги «Испанский дневник». Многие европейские писатели устремились на эту войну: Хемингуэй и Мальро, Оруэлл и Сент-Экзюпери. В своём самом знаменитом романе «По ком звонит колокол» Хемингуэй вывел Кольцова под именем журналиста Каркова: «Карков — самый умный из всех людей, которых ему приходилось встречать. Сначала он ему показался смешным — тщедушный человечек в сером кителе, серых бриджах и чёрных кавалерийских сапогах, с крошечными руками и ногами, и говорит так, точно сплёвывает слова сквозь зубы. Но Роберт Джордан не встречал ещё человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие».
Во время войны Хемингуэй остановился в Мадриде, в отеле «Флорида». В обстреливаемом снарядами здании Хемингуэй писал пьесу «Пятая колонна». Именно испанская война подарила нам этот термин: четыре колонны фашистских мятежников под руководством генерала Франко наступали на Мадрид. «А пятая колонна будет ждать нас в Мадриде, шпионы и агенты влияния», — по легенде сказал генерал.
Целый год велось следствие по его делу, от Кольцова допытывались самых чудовищных самооговоров. Кольцов был приговорён к смертной казни, и 8 февраля 1940 года приговор был приведён в исполнение.
В эти дни режиссёр Дзига Вертов записывает в дневнике: «Не изолируюсь, но изолирован. Никуда не приглашают. На конференцию по историческому фильму нет пригласительного билета. В фильм Киселёва «Наше кино» (к двадцатилетию) не включён. Заказанную статью не поместили. Щита на выставке, очевидно, нет — не просили фотографий или кадров. Моё молчание воспринимается как «я молчу», а не как «меня молчат». Но мне ничего не надо — только бы работать». Самому Вертову сохранили жизнь, но лишили возможности работать.
Вертов и Кольцов были земляками: оба из местечка Белосток Гродненской губернии. Вертов, как и Кольцов, учился в Бехтеревском институте. Возможно, на выбор этого учебного заведения могла повлиять тетя Маша — Мария-Ривка Гальперн, которая посещала в Петрограде женские курсы под руководством Бехтерева. И, по свидетельству брата Вертова, Михаила Кауфмана, именно она подарила ему первый фотоаппарат. А другой брат Вертова, Борис Кауфман, вспоминал: «Моё самое раннее воспоминание о нас с братом Дзигой Вертовым относится к тому времени, когда мы ещё жили в России. Он только начинал увлекаться кинематографом. Два раза он брал меня с собой в Институт. <...> Я забыл, как он назывался. Там мы немного снимали; он показывал мне, чего можно добиться таким волшебным способом. Я до сих пор помню кадры замедленной съемки растений, которые вырастают из земли до обычных размеров, и особенно цветов, распускающихся прямо на наших глазах на экране. Вот насколько давно я составил себе представление о самых ранних операторских работах Вертова». Можно догадаться, что речь идет именно о Бехтеревском институте, основатель которого поощрял в своих студентах любовь ко всякого рода экспериментам.
А стихи Дзиги Вертова, подобно стихам Ларисы Рейснер, тоже часто ссылались на научные образы. В одном из своих стихотворных манифестов Вертов напишет:
Не «Патэ».
Не «Гомон».
Не то, не о том.
Ньютоном яблоко видеть.
Миру —
глаза.
Чтоб обычного пса
Павловским
оком
видеть.
Кино ли кино?
Взрываем кино,
чтобы КИНО увидеть!
В 1917-м Вертов бросает институт и, не доучившись, приезжает в Москву, где Кольцов быстро нашёл ему работу: заведующего секцией кинохроники. Так началась кинокарьера Вертова.
А в институте вскоре происходит реорганизация: он утрачивает функции высшего учебного заведения и становится только исследовательским центром (в этом качестве он существует и сегодня). В 1929 году в Ленинграде при Государственном рефлексологическом институте мозга им. В. М. Бехтерева состоялась «рефлексологическая дискуссия», в ходе которой труды Бехтерева подверглись резкой критике. Рефлексология постепенно начала возвращаться в научный оборот только после смерти Сталина.
В оформлении статьи использована картина Бориса Кустодиева «Большевик» (1920)
