В феврале 2017 года группа учёных под руководством нейробиолога Кристофа Коха нашла «источник сознания». По их мнению, оно может быть сконцентрировано в клауструме. Это гигантский по длине нейрон, обволакивающий наружный слой мозга и соединяющий различные его части друг с другом.
Вдогонку к новости в сети появилась картинка с изображениями Декарта, Дэниела Деннета, Гилберта Райла, Эдмунда Гуссерля и других философов, занимавшихся проблемой сознания. Картинка сопровождалась подписью: «Пацаны, расходимся». Проблема сознания решена.
Это яркая карикатура на противоречия, которые существует между строго научными (например, биологическими) и более свободными (например, философскими) объяснениями таких сложных феноменов, как сознание. Разошлись эти способы объяснения не так уж давно — всего пару веков назад. В эпоху романтизма научный трактат далеко не всегда можно было отличить от литературного повествования. Сегодня разница между ними огромна.
Читайте также:
Почему учёные так непонятно выражаются?
Обычно учёный к этому и стремится: нужно выделить узкий участок реальности, чтобы увидеть его ясно. Ограниченность необходима для познания. Но всё-таки мы хорошо понимаем Гёте, который писал: «Суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет». На более современный лад эту мысль неплохо передаёт цитата из Франсуазы Саган: «И я поняла, что куда больше подхожу для того, чтобы целоваться на солнце с юношей, чем для того, чтобы защищать диссертацию».
Можно ли вообще примирить научный способ описания мира с нашим непосредственным опытом, придать ему целостность, или мы обречены вечно блуждать среди разрозненных фактов, с одной стороны, и непознаваемых чувств — с другой? Проще говоря, достаточно ли нам знать, что мы «мыслим» с помощью клауструма, или всё-таки нужно понять, как мы мыслим и для чего?
Основатель нейропсихологии и один из самых значительных советских учёных Александр Лурия завершил свою научную автобиографию главой «Романтическая наука». В ней он попытался предложить такой подход к познанию и описанию действительности, который не сводил бы реальность к абстрактным схемам или материальным процессам, когда вместо личности, её мыслей и воображения остаются только хвосты нейронных цепей или последовательности нуклеотид в ДНК.
В рамках «нормальной науки» это воспринимается как что-то совершенно естественное: действительность нужно разложить на мелкие элементы, а затем собрать из них убедительные схемы. Но есть и другое отношение к науке, которое Лурия называет романтическим.
Лурия не оставил инструкций о том, как заниматься романтической наукой. Зато он написал две замечательные работы, которые можно назвать образцами этого жанра: «Маленькая книжка о большой памяти» и «Потерянный и возвращенный мир». Сегодня его знают в основном благодаря этим книгам, а не зубодробительным исследованиям «высших корковых функций».
Первая из этих историй началась с того, что репортёр одной из московских газет Соломон Шерешевский получил выговор от своего редактора. Дело в том, что Соломон никогда не записывал имена и адреса встреч. До этого случая ему казалось, что все люди обладают такой же быстрой и безошибочной памятью, как и он сам. И тут неожиданно выяснилось, что это не так. Так он попал на приём к психиатру, что полностью изменило его жизнь.
Этим психиатром, как можно догадаться, был Александр Лурия. Он обнаружил, что в воображении Соломона визуальные образы сопровождались звуками, вкусовыми и тактильными ощущениями: обычный забор он представал как нечто солёное, шершавое и обладающее резким, пронзительным звуком. Единица становилась «гордым, хорошо сложенным мужчиной», 2 — «весёлой женщиной» и т.п. Он обладал феноменальной памятью. Вскоре он ушёл из газеты и стал профессиональным мнемонистом.
Какой отпечаток эти необычные способности накладывали на его личность? Шерешевский легко терял нить связной истории и не воспринимал абстрактные идеи. Он говорил: «Чтобы я мог схватить смысл вещи, я должен её увидеть». «Вечность» или «ничто» представить нельзя, следовательно, для него эти слова не имели никакого смысла.
Читайте также:
Что нужно знать о памяти: 9 книг, которые вы уже не забудете
Его бурное воображение нарушало границы между фантазией и реальным миром. С его помощью Соломон мог регулировать температуру собственного тела: его рука становилась холодной, когда он представлял, что держит в ней лёд, а сердцебиение повышалось, если он думал о беге. Он мог видеть себя со стороны и словно бы раздваивался на отдельные личности. Необычная память — всего лишь элемент сложной системы связей, которая определяла его поступки и способы восприятия мира. То, что со стороны выглядело лишь психологическим курьёзом, было неотъемлемой частью его жизни.
Знаменитый британский невролог Оливер Сакс подхватывает этот подход к пониманию психики. В широко известных книгах «Человек, который принял жену за шляпу» и «Антрополог на Марсе» Сакс описывает людей, которые столкнулись с нарушением в нормальной работе психических механизмов. Как будет жить художник, который лишился цветового восприятия? Что будет с человеком, которому вернули зрение после десятков лет слепоты? Что это значит — жить с синдромом Туретта или аутистическим расстройством?
Многие описания Сакса приходят к тому, что больной не может отделить патологию от своей личности. «Я же весь состою из тиков — ничего больше во мне нет» — говорит ему пациент с синдромом Туретта (расстройство, которое провоцирует неконтролируемые подёргивания мышц и вокальные тики). Реагируя на болезнь, организм человека перестраивается, меняется его личность и самовосприятие.
В научной литературе принято различать два понимания болезни: заболевание (disease) — это наблюдаемое расстройство, выраженное через совокупность симптомов, а болезнь (illness) — субъективное переживание этого расстройства конкретным человеком (который, кстати, вполне может считать это состояние не болезнью, а божьей карой или благословением). Но отделить одно от другого можно только в теории.
Читайте также:
Тест: что такое знание?
В увлекательной книге «Беспокойный ум», написанной спустя 30 лет борьбы с биполярным расстройством, психиатр Кей Джеймисон пишет: «Маниакально-депрессивное расстройство искажает настроения и мысли, провоцирует на ужасные поступки, подрывает основу рационального мышления и слишком часто уничтожает саму волю к жизни. Эта болезнь, биологическая по своему происхождению, переживается как психологическое состояние».
То, что медицина описывает как болезнь, настолько врастает в структуру личности человека, что он уже не хочет и не может от неё избавиться. Джеймисон сама была психиатром и прекрасна знала, что чередующиеся периоды маний и депрессий могут легко довести её до самоубийства (неудачную попытку которого она однажды совершила). Но всё-таки она долгое время отказывалась принимать медикаменты.
Неразрывная связь «объективной» биологии и субъективных переживаний нигде не видна так хорошо, как в опыте болезни.
Когда речь идёт о человеке, биологическое — уже не только биологическое, но и социальное, культурное и личное. Философ Гастон Башляр призывал сделать объектом научного описания воображение, в котором соединяются человеческие мысли, воспоминания и грезы. Проблема только в том, что описание субъективного опыта не подчиняется объективным принципам. Оно нефальсифицируемо — следовательно, оно не может быть научным.
Читайте также:
Как соотносятся мозг и разум?
На помощь точным наблюдениям приходит страсть. Именно она делает интересными описания Александра Лурии и Оливера Сакса. «Романтическая наука», возможно, — не совсем научная дисциплина, но это не делает её менее интересной. Мы больше хотим знать о субъективном опыте других людей, их мыслях и чувствах, чем о синаптических связях и нейротрансмиттерах. И пусть наши болезни, страсти и желания состоят из нейронных реакций, смысл этим реакциям придаём только мы сами.
Между человеческой радостью, страданием и описанием общих механизмов работы психики лежит огромная пропасть. Но уже не раз предпринимались попытки её преодолеть. В этих попытках наука перестаёт быть абстрактной, а личный опыт — таинственным и непознаваемым. Кажется, именно здесь происходит самое интересное.
